Некоторое время тому назад одного моего более чем близкого приятеля свалил вековой недуг русского человека – зелёный змий. Прибило его конкретно – так, что даже жена махнула на него рукой. За два года превратился он из обыкновенного умеренно пьющего «по поводу» доктора наук в страшного синюшного алкаша. И что только мы с мужиками с ним не делали, и каких только бесед с ним не вели – как об стену горох. И присоветовали нам деда-пасечника в псковских лесах: будто творит дед чудеса, будто если берётся он вытащить человека из пучины беспробудного пьянства – то вытаскивает самых казалось бы безнадёжных. Вот только – не за каждого берётся, причин отказа не объясняет, просто говорит своё «Нет!» и уговорить его никак невозможно.
Дед был колоритен необычайно: почти двухметрового роста, чистый – до скрипа, седой – как лунь, с аккуратно подстриженной «в кружок» гривой и ухоженной бородой. От него исходило ощущение огромной силы. Даже не силы, а мощи, не скрытой, но и не выставляемой напоказ. И глаза у него были – светло-карие, почти жёлтые, как у дикого зверя, и взгляд – спокойный, уверенный, всезнающий.
Ранним утром мы сидели на толстенной – в полтора обхвата – колоде на берегу лесного озера. Дальний берег терялся в густом тумане. Туман наползал, проглатывая недалёкие островки, съедая торчащие из воды прибрежные камни... Вроде бы – белый, нестрашный, но – как-то не по себе становилось от обречённости его локомотивно-уверенного движения в нашу сторону... В неподвижном воздухе висела мельчайшая водяная пыль. От моих движений воздух колебался, и вместе с ним колебались, вихрились и закручивались, будто сигаретный дымок, шлейфы и шлейфики мороси... Дед пристально посмотрел на меня – и я неожиданно для самого себя начал вдруг рассказывать – будто прорвало.
Они приходят ко мне каждую ночь. Приходят под утро, в тот предрассветный час, который любят атакующие войска и расстрельные команды, каратели и диверсанты, палачи и самоубийцы... Они приходят ко мне по зыбкой грани между сном и бодрствованием, и рвут на части мой затуманенный полубдением разум. Женщины, которых я обманул. Люди, которых я убил. Друзья, которым я не помог. Противники, которых я столкнул. Много их. Они ничего не говорят, ничего не требуют, ни в чём не обвиняют. Просто – подходят и смотрят на меня. По одному. Поочерёдно. Все вместе. И я не могу выдержать этого – и не могу отвести глаза…
Дед не мигая смотрел на меня, пока я шёпотом выкрикивал ему это. А когда я закончил и закурил – он прямо-таки впился в меня взглядом и заговорил…
Это дела твои недобрые злыдней присылают, и приходят они душу твою закогтить, пока разум твой спит. И ничё ты с этим не поделаешь, взад-то не вернёшься, судьбу-то не переменишь, дела-то не перетачишь, не обелишь. Коли наговнял – отвечай. Как искупишь вину свою – так она уже виной-то быть и перестанет. А которую нет возможности искупить – в той покайся. Не людям, не Богу, не идолищам каким – себе покайся, в сердце своём… А лишнего-то тоже – на себя не бери. Которая вина и не вина-то вовсе, как по косточкам разберёшь. Может – не ты и виноват-то? Может – и не обманывал вовсе, а сами они обманулись-то в тебе? А душегубство – поди, солдатиком был, подневольным-подприказным? А друзьям – не помог или не мог помочь? Думай, вспоминай, и снова думай. А пока – спать попозжее ложись, да в подушку-то мешочек с травками положи, который я тебе дам. Я туда и мяты лесной, и петрушки луговой, и валерьяны-корня положу – самая она для сна спокойного правильная! Ведьмацкая, говорят, трава – да ты не верь! Мало ли, что человечишки-то бестолковые бают... А даже и ведьмацкая если – так что? Поможет – да и славно... Да ещё кой-чего другого-разного положу, о чём тебе знать и необязательно вовсе... А перед сном – мёду возьми моего полстаканчика, да пустырника-травы завари взаместо чая – дам я тебе пустырника сеголетнего, сколько потребно. Да и смешай мёд с отваром, да и выпей. А зелья этого бесовского, винищща-то, тебе навовсе пить нельзя – хоть белого, хоть красного. Оно злыдней-то приманывает! Правду говорю – хошь верь, хошь нет. Сколько ни выпей – хоть ведро, хоть чарку малую – всё одно приманывает... А спать-то ложись попозжее, и до петухов спи – да не совсем. Вполглазка спи, вполголовушки: половина-от спит, а другая – бдит. На манер солдатика на часах. А с петухами первыми – проснись, да вторые полстаканчика отвара травяного с мёдом выпей опять, и ложись уже спать крепко. А не поможет – значит, и не в моей силе тебе помочь, и не приходи ко мне больше.
Да и друга своего – заберите, не оставляйте: не мой он. Врунливый, и себя – поболее всех остальных любит. Пока как следовает быть сам не захочет – никто его от винищща не отвратит!
Я снова сплю спокойно и крепко, как младенец. Без сновидений. Оставили меня в покое женщины, которые обманулись в своих надеждах, и враги, которые пытались меня убить, но оказались менее проворными, и друзья, которым я никакими силами не мог помочь, и пытавшиеся свалить меня конкуренты. Один только сон-напоминание нет-нет, да и приснится…
Посторонняя девушка, бабочка-однодневка со сбитой небрежно пыльцой и помятой детской щекой, лежит на моей руке. От чужого ее дыхания я построил под утро из одеяла барьер. Не шевельнулась.
Кувырнулся через постель, привычная утренняя разминка-растяжка, душ, кофе, сигарета... Вдруг, рывком, вспышкой, взрывом – понимание: нужно ехать, бежать в больницу к Той-Которую-Предал. Восторг, ликование – оттого, что наконец-то прозрел, что пришло То-Что-Изменит-Мою-Жизнь.
Стремительный бег-полёт по какой-то аллее какого-то раннеосеннего парка, разноцветье листьев, терпко-пряный запах увядания. Впереди на аллее – лавочка, и старик, который пытается с неё подняться, но у него ничего не получается. Старик как-будто говорит: «Подойди ко мне..». В этом старике есть что-то магнетически-притягательное, маняще-кошмарное, тело моё становится ватным, а ноги – свинцовыми... Старик кажется мне пугающе знакомым, мне кажется, я вот-вот узнаю его – и чувствую, что никак не узнать, не получается, не хватает какой-то самой малой малости…
Останавливаюсь, как вкопанный, рядом с ним, неуклюже тяну к нему руки, силюсь спросить что-то жизненно важное, но слова застревают где-то между глоткой и желудком. Из-под ног старика взлетает огромный рыжий лист, кружится, вертится под ногами – и неожиданно прыгает мне в лицо. В этот момент старик поднимает взгляд на задержавшие дыхание облака – и я узнаю его.
Это я – этот никому не нужный старик. Одинокий хромой старик, одиноко сидящий на одинокой лавочке. Который тогда – не поддался порыву, не поехал, не побежал в больницу.
Тогда – он в очередной раз предал любившую его женщину. Любившую когда-то. Она наверняка любила бы его и сейчас. Любила бы – несмотря на боль, которую он ей причинял многократно. Любила бы – несмотря на страх, который внушали ей его немотивированная агрессия и приступы ярости. Она наверняка любила бы его и сейчас, любила бы – если бы могла. Если бы не заболела. Не заболела бы – если бы он не расстался бы с ней. Но он – он оставил её и ушёл. Ушёл – навсегда. Навсегда – чтобы не возвращаться. Не возвращаться – хотя знал, что для неё именно в нём заключалось всё её нехитрое женское счастье. Нехитрое женское счастье – от которого ему не было ни жарко и ни холодно. Которое просто-напросто привычно тяготило его. И без которого её разум не выдержал нагрузки. Просто – не выдержал.
Не выдержал – и её вселенная, до тех пор сосредоточенная на нём одном, схлопнулась, коллапсировала, превратилась в точку, наглухо закрытую ото всех остальных. Ото всех остальных – и в том числе от него... От него – такого, какой приходил к ней в больницу. Тщательно подготовившись внутри и снаружи. Подготовленным. Отстранённо-безучастным, Холодно-рассчётливым.
Тогда он не поддался порыву – и в очередной раз предал любившую его женщину. И ту неродную, которая оставалась в его квартире. Как неоднократно предавал до, и как многократно предавал после. Тогда он в очередной раз не поддался порыву – и всю оставшуюся жизнь ненавидел себя за это.
Непреходящая такая ненависть, занудная – как вой водопроводной трубы...
Тогда – он прошёл мимо самого себя.
Главная страница | Другие рассказы | Гостевая книга | Напишите мне
