Салийская империя.
Шестнадцать лет до описываемых событий.
Он не хотел наверх. Он хотел остаться здесь – в этой обжигающе холодной пустоте, рядом с телом матери.
«Умерла…» – его первая мысль была так же холодна, как и окружающий мир, в котором ему теперь предстояло жить.
«Не хочу!!» – мелькнула искра возмущения. И жизнь против его воли стала просыпаться в нём, утягивая маленькое тельце туда – в неизвестность, что находилась наверху.
Он отчаянно заработал руками, противоборствуя этой бездушной силе, и почти победил её, когда его мать неожиданно ожила…
Едва тёплая, родная рука предательски подтолкнула его наверх, и он полетел…
«Как ты могла? За что?!» – яростный огонь жизни полыхал во всю силу. Он понял, что проиграл, что уже не сможет затушить это пламя, и смирился…
Его уносило всё выше и выше к мерцающему свету, но он не смотрел вверх. Его взгляд был обращен во тьму. Он провожал тело своей матери, пока оно окончательно не скрылось в бездне.
«За что?! – безмолвно крикнул он, но ему никто не ответил.
«За что?! – прокричал он снова, и вновь этого крика никто не услышал.
Внезапно его тело преодолело грань мира. И новый мир ворвался в лёгкие… Он вдруг почувствовал, что теперь может закричать по-настоящему. И он закричал…
Тело младенца вынырнуло на поверхность. Тысячи людей замерли в ожидании крика. И крик раздался…
Новорожденный закричал так громко, что его не смог заглушить даже громогласный рёв толпы, разнёсшийся над долиной колодцев.
- Чилам!!
- Чилам пришёл!!
- Прорицатель с нами!!
* * *
Салийская империя.
Год до описываемых событий.
Удар. Тщедушное тело дёрнулось, но крика так и не последовало. Старый раб закусил нижнюю губу и ощутил во рту солоноватый привкус крови. Кричать было никак нельзя: за каждый крик или стон добавлялось еще двадцать ударов лембы.
«Осталось пять… Только пять ударов… Ты выдержишь! Обязательно выдержишь», – исступленно втолковывал себе раб. – «Ты уже вытерпел тридцать пять. Осталось совсем немного, совсем чуть-чуть».
Лемба свистнула, рассекая воздух, и новый удар обжёг пятки провинившегося. Сознание затмила тёмная боль. Усилием воли раб зацепился за грань ускользающей реальности, словно взывая к ней, чтобы та ускорила время.
«Четыре… Теперь только четыре», – измученной мыслью отозвалась реальность.
Ах-куч зловеще усмехнулся. Ему не нравилось, когда раб молчал под его лембой. Храмовый надзиратель отбросил измочаленную палку в сторону. Взял с пола кувшин и, запрокинув голову, стал жадно пить. Широкий поток обрушился в пересохшее горло. Холодные струи торопливо побежали по гладко выбритым щекам, затем по мощной шее и дальше по груди и животу, охлаждая разгоряченное тело. Смотрящий за рабами довольно фыркнул и вылил остатки воды себе на плечи. Брызги полетели в разные стороны, и одна из них попала на спину обнаженного раба. Тот вздрогнул, словно это была не вода, а капля расплавленного олова. Ах-куч неторопливо подошел к медному чану с кипящей соленой водой и стал придирчиво выбирать новую лембу. Взяв одну, он несколько раз взмахнул ею, прислушиваясь к резкому свисту, потом недовольно цыкнул, и положил обратно в чан. То же самое он проделал со второй, потом с третьей, и только четвертая ему понравилась своей гибкостью. Он дотронулся языком до распаренного дерева и удовлетворенно качнул головой: лемба пропиталась солью очень хорошо – значит, она будет жалить по-настоящему.
Всё так же неторопливо «потерявший лицо» или, как еще их называли – «безбровый», подошел к своей жертве. Прежде чем сделать широкий замах, он внимательно присмотрелся, стараясь углядеть наиболее поврежденные участки кожи на ступнях раба. Искусство работы лембой в том и заключалось, чтобы раз за разом попадать по одному и тому же месту – только в этом случае, лемба оправдывала своё название – «крик боли».
Свист. Удар. Судороги измученного тела. И вновь ни единого стона, ни единого крика.
Ах-куч нахмурился. Его охватила ярость. Он ненавидел рабов ещё сильнее, чем свою нынешнюю жизнь. Впрочем, разве это жизнь? Ещё совсем недавно у него было всё – честь, семья, дом. А потом, в один момент, он всё это потерял. Сначала он потерял лицо. Потом он не смог преодолеть страх смерти и стал ах-кучем. Ему выбрили голову, выщипали брови и бросили почти на самое дно империи. Отныне ниже его были только рабы.
- Я заставлю тебя кричать, – сквозь зубы прошипел он и замахнулся снова.
Лемба выгнулась дугой, свистнула – но вместо того чтобы впиться в тело раба, хлестко ударила по каменному ложу: в последний момент ах-куч изменил направление удара. Причиной тому были громкие крики, заполонившие весь храмовый комплекс и просочившиеся даже сюда – в мрачный подвал.
- Чилам!! Чилам!! Прорицатель едет!
- Тебе повезло, раб, – с сожалением процедил надзиратель. – Но в следующий раз я заставлю тебя кричать! Завтра ты снова будешь шлифовать сапу и снова испортишь её, – усмехнулся он. – Ты не сможешь довести её до зеркального блеска, потому что ты стар. И вот тогда ты будешь кричать под моей лембой. Ты будешь много кричать – до тех пор, пока не умрёшь! Иди, раб, мы скоро увидимся!
Старик тяжело поднялся и, стараясь не хромать, медленно побрёл наверх по стёртым сотнями таких же истерзанных ног каменным ступеням пыточного подвала храма Многоликого.
«Завтра он забьёт меня до смерти. Шлифуй не шлифуй сапу – всё одно забьёт. И сегодня бы забил – если бы не приезд Чилама и не священный запрет на пытки во время его присутствия в храме. Значит, завтра я должен умереть – так решил он, – размышлял раб. – Значит, он должен умереть сегодня – так решил я! И он умрёт сегодня, не будь я Старый Робин…»
* * *
Процессия свернула на главную храмовую аллею. До конца пути оставалось совсем немного. Чилам устало откинулся на подушки. Его дворец находился за городской стеной в долине колодцев, а главный храм Многоликого, в центре Торшона – столицы империи. Рабам пришлось пронести паланкин с прорицателем сначала пять лиг до городской стены, а потом еще десять через весь город. Носилки несли бережно, и потому – медленно. Каждый раз в конце подобного путешествия Чилам испытывал тошноту – мерное колебание паланкина его укачивало, и сейчас он с трудом сдерживал рвотные позывы. Чтобы как-то отвлечься, он стал лениво разглядывать проплывающие мимо городские пейзажи. Город был огромен. Идеально прямые улицы расчертили его на равные квадраты уманов, в каждом из которых был свой центр, храм, рынок. Основная часть улиц была застроена одинаково-безликими домами торговцев, ремесленников, свободных общинников и прочих простолюдинов. Ближе к центру дома становились выше и богаче, но они были такими же похожими друг на друга, так как принадлежали чиновникам не выше ранга батаба. И только в четырех центральных уманах здания были другими: здесь селилась знать. Каждый род стремился, чтобы его дворец был самым высоким. Поколение за поколением бароны надстраивали свои дворцы и возводили высокие башни, пока сто тридцать лет назад прежний Чилам не изрёк: «Чем выше раб, тем приятней видеть его коленопреклоненным». Великородные правильно поняли намёк жрецов, и с тех пор пышные дворцы стали расти только в ширину.
«Одно слово прорицателя, и облик столицы изменился, – усмехнулся Чилам. – А скоро изменится и весь мир!»
Паланкин качнулся в последний раз и замер. Мощный раб склонился, и прорицатель привычно закинул ноги ему на плечи. Раб выпрямился, и Чилам вознесся над толпой.
- Чилам!!
- Чилам!!
- Чилам!!
- Чилам!!
Толпа ликовала. В этот момент она была едина – рабы и свободные, чиновники и знать. Чилам принадлежал всем и никому. Он был прорицателем.
Осторожно ступая, раб стал подниматься по главной лестнице, наверху которой стоял верховный жрец в золотой маске. Священная маска Многоликого была двойной – одна скрывала лицо жреца, другая прикрывала затылок.
- Приветствую тебя, Чилам! – склонился он, когда раб, на плечах которого восседал прорицатель, достиг верхней площадки храма. – Благодарю тебя, что ты откликнулся на моё приглашение и совершил столь утомительный путь.
- Никто не знает своего пути. Меня ведет Многоликий – я лишь повинуюсь его воле, – как того требовал ритуал, ответил прорицатель.
- Многоликий мудр, – согласился жрец. – Могу ли я предложить тебе отдых, Чилам?
- Можешь, – благосклонно кивнул тот.
Жрец пропустил раба с Чиламом на плечах вперед, после чего двинулся следом. Если бы кто-нибудь заглянул в этот момент под ритуальную маску, он бы увидел, что лицо верховного искажено гримасой ярости.
* * *
Он был почти рабом. Совсем немногое отделяло его от того, чтобы превратиться в смирившееся со своей участью ничтожество. Но он был иным! Он помнил себя… Помнил свободным и сильным, и знал, что сможет изменить судьбу. Нужно было только найти в себе силы и подавить страх. Однажды он не смог сделать этого, но теперь всё будет по-другому…
Ах-куч вытер выступивший на лбу холодный пот. Он старался не дышать. «Если кто-нибудь… Нет, даже не увидит, а только заподозрит, что он находится здесь…». От этой страшной мысли у него застучало в висках, и новые струйки пота потекли по скулам.
Зал, куда жрец пригласил почетного гостя, был предназначен только для него. Никто не имел права даже входить сюда в отсутствие Чилама. Подобные помещения были во всех храмах империи, но не все удостаивались чести визита прорицателя.
Пять дней назад ах-куч как обычно готовил соляной раствор для лембы. Кряхтя от натуги, он приподнял огромный чан, пытаясь водрузить его на треножник, но не смог удержать и выронил. С жутким грохотом медное чудовище обрушилось на пол. Чан покатился, потом ударился о стену и замер. Надзиратель вжал голову в плечи, но на его счастье никто из жрецов ничего не услышал. Ах-куч торопливо ухватился за медные ручки, но вдруг увидел, что один из каменных блоков, из которых была сложена стена, от удара чуть ушёл внутрь. Он попытался вернуть его на место, но пальцы лишь скользили по гладкому камню. Ах-куч только проталкивал камень в стену всё глубже и глубже, пока тот не упал с где-то там, с противоположной стороны. Безбровый опасливо заглянул в проём и увидел ещё одну стену. Любопытство пересилило страх, и он осторожно надавил на соседний камень. Тот также легко подался и упал вперед, открыв узкую нишу с лестницей, ступеньки которой вели куда-то наверх. В тот день надзиратель не рискнул подняться по ней. Он торопливо вернул каменные блоки на место и замазал все щели.
Только через двое суток, глубокой ночью, он прокрался в подвал, осторожно, камень за камнем, освободил проход и юркнул в потайную нишу. Когда он поднялся по лестнице на самый верх, то увидел небольшую площадку. Прямо напротив его глаз в стене была узкая прорезь. Ах-куч медленно приблизил лицо к щели и тотчас в ужасе отшатнулся: с той стороны находился зал прорицателя. Он узнал его сразу, едва увидев золотой трон Чилама, но испугался он вовсе не этого. Ужас заключался в том, что в священном зале находился человек! И этим человек был не кто иной, как верховный жрец главного храма Многоликого! Сам Великий а’Гор, хранитель веры, нарушил священный запрет! Ах-куч не успел – да и не пытался – рассмотреть, что делал там жрец. Он в панике скатился вниз, заделал проход и поклялся себе, что никогда больше не притронется к каменным блокам, скрывавшим потайной ход.
Весь следующий день ах-куч каждый раз вздрагивал, едва завидев верховного жреца, а ночью ворочался с боку на бок на жёстком ложе. Временами он проваливался в забытьё коротких снов, но тут же с криком просыпался. Ему снилось, что а’Гор прознал о том, что его тайна раскрыта, и теперь подкрадывается, чтобы убить опасного свидетеля. А под утро ему приснился совсем другой сон. Чей-то властный голос приказал: «Перестань дрожать, точно презренный раб! Верни себе лицо! Пойди к Чиламу и расскажи обо всем, что видел, и прорицатель вернёт тебе твою жизнь!».
Ах-куч снова утёр пот и приник к смотровой щели. Ему нужно только выждать момент, когда Чилам останется один, и тогда…
* * *
а’Гор повелительно махнул рукой:
- Чилам желает отдохнуть!
Пятясь назад, рабы и храмовые слуги покинули священный зал. Верховный жрец подождал, пока за ними закроются двери, и неспешно направился к золотому трону, на котором восседал прорицатель. С каждым его шагом Чилам съёживался, вжимаясь в спинку трона, но это его не спасло. Коротко размахнувшись, жрец со всей силы хлестнул его по лицу. Звук первой пощечины не успел стихнуть под высокими сводами, как на Чилама обрушилась следующая.
- Ты что возомнил о себе, выродок! – яростно хрипел жрец, нанося новые и новые удары. – Кто позволил тебе покидать дворец без моего разрешения? Забыл, кто ты есть? Ты червь, запомни это! Это для них, – он мотнул головой в сторону дверей, – ты Чилам! А для меня – выродок рабыни, которого я собственноручно спустил в священный колодец по тайному желобу. Чилам так и не пришёл! Ни один из тридцати младенцев тогда не всплыл, да и не мог всплыть! Все прорицатели до тебя были такими же выродками! Ты – никто! Ты живешь только до тех пор, пока этого хочу я!
- Не бей! Прости! – взвизгнул пятнадцатилетний подросток, – Прости, Великий!!
- Ты заслужил наказание, – мрачно произнёс а’Гор. Он протянул руку и дотронулся до ока Многоликого в изголовье трона. Один из трех зрачков Всевидящего провалился внутрь. Золотой обруч, венчавший спинку трона, с тихим щелчком опустился вниз, сковав тело и прижатые к бокам руки прорицателя. Чилам испуганно дёрнулся, но ловушка, в которую он угодил, была надёжной. В его широко раскрытых глазах плескался ужас.
- Ты забыл страх, выродок! Страх, который должен сопровождать тебя всегда! Он должен стать твоей сущностью, тем более теперь, когда тебе исполнилось пятнадцать! Через год ты должен будешь произнести своё первое прорицание. И ты это сделаешь! Ты будешь говорить то, что скажу тебе я. Видишь этот нож? – Верховный вынул из ножен ритуальный кинжал. – Не помнишь его? А ведь именно им я оскопил тебя сразу после твоего рождения! Чилам не должен отвлекаться на мирские радости – он занят тем, что слушает голос Многоликого. Ты слышишь голос Всевидящего, выродок? Нет?! Значит, ты должен слушать мой голос! А мой голос – это голос твоего страха! Сейчас я покажу тебе, на что способен этот нож! Ты запомнишь боль, и уже никогда не сможешь её забыть. Ты будешь кричать, будешь молить о пощаде, но тебя никто не услышит – твой раб глухонемой, а за дверьми кроме него больше никого нет. И ран тоже никто не увидит: на теле много мест, скрытых от посторонних взоров, и мне они хорошо известны.
а’Гор протянул руку, чтобы сорвать с мальчишки одежды, но внезапно замер. Глаза!! Взгляд выродка стал совершенно другим! В нем не было страха! Серые глаза излучали спокойную уверенность. Это было так неожиданно, что жрец опешил. Ему даже показалось, что во взгляде лжепрорицателя мелькнула насмешка.
- Что же ты остановился, Великий? – совершенно иным голосом спросил Чилам.
Верховный вздрогнул. Это был голос не запуганного мальчишки, а чей-то другой – глубокий и властный, пробирающий до самых внутренностей. Он попытался сбросить охватившее его наваждение, но у него ничего не вышло.
- Дзарг, ко мне! – шёпотом позвал прорицатель. Дверь распахнулась, и в священный зал тенью влетел раб. – Возьми его, только не убивай сразу, я должен ему кое-что сказать, – спокойно приказал подросток.
В бесшумном прыжке великан обрушился на жреца и подмял под себя. В отчаянной попытке защититься а’Гор ударил его ножом, но тот с лёгкостью перехватил его руку и отбросил кинжал в сторону. Прижав жреца к полу, раб коленом уперся ему в спину и, схватив за волосы, оттянул его голову назад. Жрец захрипел.
- Не ожидал, Верховный? Ничего не можешь понять? – словно прочитав его мысли, усмехнулся Чилам и на мгновение прикрыл глаза. В изголовье трона что-то щелкнуло, и золотой обруч, удерживавший прорицателя, блеснув молнией, вернулся на своё место над спинкой трона. – Ты ошибся, Великий, я помню этот нож. Я помню всё с того момента, как мать родила меня в бездне священного колодца. Я помню, как она ушла на дно с камнем на шее, помню, как вытолкнула своё дитя наверх, чтобы у того был шанс стать новым Чиламом. Твой выродок, Великий, тогда утонул. Дети похожи, и ты решил, что твоя уловка удалась. Ведь народу нужен Чилам, не правда ли? А жрецам он нужен еще больше. Вы, наверно, жалеете, что по древнему пророчеству новый прорицатель может родиться только через сто лет после смерти предыдущего. Вам бы хотелось всегда иметь его под рукой. Так?! Потому вы и соорудили тайный отвод в священном колодце… Ты ошибся, жрец! И дело даже не в том, что ты перепутал младенцев, а в том, что ты не веришь в Чилама! Ты, хранитель веры, предал её, и гнев Многоликого тебя настиг!
- Ты врёшь! – прохрипел а’Гор. – Ты не Чилам!
- Вот как? – мягко улыбнулся прорицатель. – Что ж, с глупцом спорить бесполезно – он верит лишь самому себе. Отпусти его, Дзарг!
Раб молча повиновался, и а’Гор, вскочив, бросился к выходу, но вдруг споткнулся на полпути и замер, не в силах сделать следующий шаг.
- Что же ты не уходишь, Великий? – поинтересовался юноша. – Ты не волен над собственным телом? Кто мог завладеть им, как думаешь? Не знаешь? Или не веришь? Не бойся, жрец, я верну тебе веру! Ты поверишь так сильно, что сам лишишь себя жизни. Твоя смерть будет медленным избавлением от грехов, которые ты совершил. Вернись, Великий, и возьми свой нож!
Жрец повернулся и на негнущихся ногах подошёл к лежащему на полу кинжалу. Он нагнулся и поднял нож с пола, крепко зажав его в руке.
- Ты был слеп, жрец, – прозвучал тихий голос. – Твои глаза давно ничего не видят! Зачем они тебе? Я научу тебя видеть сердцем!
Великий с ужасом смотрел, как его собственная рука взметнулась вверх. Как кончик лезвия неминуемо приближается к глазу. Он хотел закричать, закричать ещё до того, как почувствовал боль – но не смог. И тогда он вдруг понял, что такое настоящий страх… Он осознал, что не сможет выплеснуть хотя бы в крике ту нечеловеческую боль, которую ему предстоит испытать. Ему захотелось умереть прямо сейчас, но он знал, что Чилам ему этого не позволит.
И он поверил: Чилам пришёл в этот мир.
* * *
Старый раб бесшумно спустился в пыточный подвал. Ах-куч почти никогда не выходил отсюда: здесь он ел и спал, истязал свои жертвы и насиловал храмовых рабынь. Здесь он и умрёт! Бывший вор сжал в кулаке медную ложку, ещё час назад принадлежавшую безбровому. Он, для которого «смык» был профессией, без особого труда сумел «помыть» её прямо на глазах у хозяина, да так, что тот ничего не заметил. Умелые руки за несколько минут превратили безобидный предмет в смертоносное оружие: остро заточенный черенок ложки мог ужалить ни чуть не хуже славного грайворского стрижа. «Вор не должен лепить жмуров, – горько усмехнувшись, вспомнил собственные слова Робин. – Не должен… Он и воевать тоже не должен…».
…Красиво, наверное, заходил корабль на швартовку. Паруса пузы белые надувают, вымпелы разноцветные реют, боцманские дудки серебряно посвистывают, матросы рифы берут, по вантам скачут…
Красиво…
Со стороны красиво…
А там, внутри, в душном, просмолёном и просоленном трюме, рядом со стреноженными бесхвостыми, с принайтовленными колесницами, катапультами, таранами и прочим, когда только что от души проблевался после ковша тёплой браги…
Жара…
Прямо с причала – «Марш-марш, сукины дети!». Впереди Астур…
Наша колесница – четвёртая в колонне. Пыль столбом…
Идём по-походному: щиты опущены, командир без брони, пики подняты…
На мордах – тряпки мокрые, от пыли, чтоб дышать хоть как-то можно было…
«К бою!»… Проверка?
Куда-то повернули. Солнце в глаза. Чёрная точка… Потом – две, три… Туча на горизонте, растёт и увеличивается, визжит гортанными выкриками и храпом коней… Степняки пришли от солнца…
«Укрыться!»… В степи?
Колесница, что перед нами была, дёрнулась. Бесхвостый коренной – тушей бесформенной оземь грохнулся: аккурат между позвонков шейных – стрела. Перед носом столб пыли.
«Вправо!». Слева кто-то завизжал, и сразу вслед – захрипел. И не понять – то ли бесхвостый, то ли человек…
Что-то свистнуло – раз, другой, третий – и нет командира, и ещё одного, который в трюме всё песни напевал да прибаутками сыпал. И возница наш вдруг поводья выпустил, руками взмахнул, за шею схватился, и начал набок заваливаться. Упасть не успел, а в него ещё четыре стрелы воткнулись.
А я? Что там матушка про хранителей говорила?
…Не знаю какой хранитель тогда лук мне подсунул, да руки мои воровские, ни к чему другому не привычные, под тот лук заточил, да только стрелы я сыпал – что три степняка зараз, и каждая из них жмура лепила. А когда степняки налетели да до рукопашной дошло – и мечом работал, и шершнем, а довелось бы – и голыми руками рвал бы да зубами грыз, лишь бы выжить!
Жить хотелось…
Очень…
«Сколько лет прошло – а жить хочется не меньше!» – отогнал воспоминания Робин.
Он ещё крепче сжал в руке оружие и прислушался: в подвале было тихо. Старик сделал несколько шагов и замер.
Подвал был пуст.
* * *
Ах-куч хотел убежать, но ноги словно приросли к полу. Он хотел хотя бы зажмуриться, чтобы не видеть как Великий а’Гор корчится в страшных муках, нанося себе всё новые и новые раны – и не мог закрыть глаза. Со всем своим опытом палача он и представить себе не мог таких истязаний. Самым страшным было то, что жрец не издал ни единого звука. Его рот разрывался в безмолвном крике, но крик этот звучал только в сознании безбрового.
- Теперь ты можешь видеть сердцем, жрец! – выдохнул Чилам. – Скоро и слушать меня ты тоже будешь сердцем, как это делает Дзарг…
Голос прорицателя был ровным и бесстрастным.
- Ты даже представить не можешь, уверовавший, как долго я ждал этого дня. Я знал, что сила придёт ко мне в день моего пятнадцатилетия – так гласит древнее пророчество. Только ты в него не верил, а я – верил. По-настоящему верил, изо всех сил! Потому что кроме этой веры у меня ничего не было, вообще – ничего! Ты никогда не поймёшь, что значит придти в этот мир так, как пришёл в него я. Ты никогда не поймёшь той ненависти, которую я испытываю к этому миру, и той неистовой радости, с которой я желаю его гибели. И это в моих силах! Ровно через год я произнесу своё первое пророчество. Но ты его уже не услышишь. А жаль – оно будет воистину великим! Сейчас я научу тебя слушать сердцем и расскажу о нём. Приступай!
Дрожащей рукой жрец медленно поднёс к виску острый клинок и так же медленно воткнул его себе сначала в одно ухо, потом во второе. Струйки крови побежали по его шее и плечам, по телу пробежала судорога боли – но и тогда он не произнёс ни звука.
- Ты слышишь меня, уверовавший? Вижу, что слышишь! Теперь ты знаешь, что вера позволяет видеть и слышать сердцем. Только теперь, ты сможешь понять мой пророчество. Внемли же, уверовавший…
Ах-куч слушал тихий голос Чилама и не мог поверить собственным ушам. Когда прорицатель произнёс: «И так будет!» – штаны надзирателя стали мокрыми. Ему вдруг отчетливо показалось, что он уже умер, что смерть уже стоит за его спиной. Надзиратель затравлено оглянулся. Быстрая, серая тень метнулась к нему, и свет померк. В последний момент ах-куч захотел что-то крикнуть этому миру, но в его горле только коротко булькнуло.
* * *
